Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

– А она по телефону про тебя ничего не говорила, – сказал Василий.

– Ну! – ответил Григорий. – Она у меня настоящая боевая подруга. Лишнего другим не болтает. Ха-ха, всю мозготерку для меня бережет.

В этот момент Осташов почувствовал острую тоску. Вот живет же Гришка, подумал Владимир, ведет себя, как хочет, шляется туда-сюда, как холостяк, иной раз по несколько дней домой не появляется, а при этом жена его любит. Любит и ждет его даже из тюрьмы. И вот он, Осташов – тоже вроде бы любим женщиной, но она его не ждет. Ниоткуда. А может быть, ждет? В ушах зазвучало гудение самолета, а перед глазами возникла картина с Анной на железнодорожной платформе «Красково», где Русанова немедленно стала то пропадать, то появляться. Ну надо же быть таким дураком, подумал о себе Владимир. Конечно, она ждет звонка! Как она может не ждать? Подумаешь, поссорились! Но ведь они любят друг друга! Естественно, Аньчик очень хочет, чтобы он позвонил. А сама позвонить не может, потому что она – женщина, слабому полу брать на себя инициативу не полагается, это же всем известно.

– Вы давайте тут пока без меня, мне позвонить надо, – сказал Владимир и чуть ли не побежал по лестнице вниз, в рабочий зал студии. Там он непослушными от волнения пальцами набрал по памяти телефон Русановой.

Она взяла трубку почти сразу. И Осташова словно прорвало. Он извинился за свое поведение. Объяснил, что никаких медсестер у него нет. Что говорил про медсестру только потому, что разозлился и хотел позлить ее, Анну. Что единственная его любимая – только она, ненаглядная Аньчик.

Все это он выпалил на едином дыхании.

Русанова слушала молча.

Потом нежным голоском спросила, отчего он так долго не звонил. Владимир сказал то, что и было на самом деле: он просто очень сердился на нее. А теперь? А теперь – нет. Теперь он считает, что все это глупости, что надо уметь переступать через дурацкие, никому не нужные амбиции, надо забыть все ссоры, забыть грубости, которые они наговорили друг другу за время их знакомства, и начать все сначала.

– Ну, что ты думаешь? – спросил Осташов.

– Не знаю, – был ответ.

– Аньчик! Да что же тут не знать? Я люблю тебя! Я тебя обожаю! Я хочу, чтобы мы поженились и всю жизнь были вместе.

В ответ – молчание.

– Ань, ты слышишь меня?

– Да, – со вздохом ответила Русанова.

– А почему молчишь?

В ответ опять молчание.

– Аньчик, возлюбленная моя, ты меня любишь?

После паузы, Анна произнесла:

– Скажи еще что-нибудь.

– У тебя невероятные голубые глаза!

– Нет, не голубые. Ну вот, ты даже не помнишь, какие у меня глаза.

– Я знаю, что не голубые. Серо-зеленые, но впечатление, будто голубые.

– Да, правильно.

– В твоих голубых глазах, в глубине… в море твоих глаз плавают изумрудные рыбки!

Анна засмеялась счастливым колокольчиком. А Владимир подумал, что это, пожалуй, идея – нарисовать картину: одни огромные глаза, голубые, глубокие-глубокие, словно море, и чтобы эту морскую толщу прорезали лучи солнца (тут Осташов вспомнил, что зрачки Русановой, у самой кромки, окружены не голубым цветом, а темно-желтыми всполохами). А в глубине этого моря должны угадываться гибкие зеленоватые силуэты рыб. Нет-нет, не зеленоватые, а именно изумрудные, яркие и даже с искорками серебра, чтобы казалось, что рыбки ходят где-то в толще воды и одновременно плещутся на поверхности. Да! Мазки серебряного и зеленого масла надо класть под разными углами. Тогда можно добиться такого эффекта, что зритель будет с разных ракурсов видеть в этих глазах разные нюансы: справа смотришь на картину – рыбки на волнах играют, как солнечные зайчики, а слева глянешь – рыбки в глубину нырнули.

Русанова молчала.

Да, и еще на картине должно быть два черных диска – два зрачка, отметил еще Владимир, лихорадочно обдумывая будущую картину, – эти два солнца, значит – в затмении, такие жутко черные зрачки… Да! Во всю картину – синь, в сини – рыбки и серебряные блики, а посредине два черных диска, горящие во все стороны желтым пламенем. И так и назвать картину – «Два солнца в море». И пусть народ гадает, что это за море и почему это в нем распластались черные солнца. Осташов представил себе, как могла бы смотреться эта картина в богатой золоченой раме, и ему понравилось.

– Аньчик! – ласково сказал Владимир. – Ты меня любишь?

Русанова молчала.

– Ты хороший, – наконец ответила она.

Осташов несколько оторопел. Кажется, что-то похожее, а возможно, и точно то же самое он от нее уже слышал.

– Так ты любишь меня? – переспросил он.

– Мне кажется, – сказала она очень ласково, – ты просто придумал меня, и не знаешь, какая я на самом деле.

Да, Русанова осталась Русановой. Снова – уклончивость, снова округлые фразы, уводящие от сути дела, и все это голосом, обещающим райскую будущность.

– Ты не ответила на мой вопрос.

– Володь, понимаешь, ты хороший, а я… Ты меня не знаешь. И я думаю, я для тебя плохая. Понимаешь?

Владимир с удивлением обнаружил, что, несмотря на его усилия, их отношения снова в тупике. И даже не в тупике, а у обрыва.

– Ну, может, я хотя бы буду тебе звонить? – сорвалось с губ Осташова.

– Ну… если хочешь, звони, – томно сказала Русанова.

– Хочу! – молодецки сказал Владимир. – Вот сейчас трубки положим, и я сразу позвоню!

– Нет, сегодня уже поздно, сегодня больше не звони.

Осташов поднял левую руку и посмотрел на часы, было без четверти десять.

– Я же тебе, по-моему, уже говорила, что после десяти мне трезвонить не нужно, – услышал он, между тем, в трубке. – Маме рано с утра вставать на работу, ей надо высыпаться.

– Ну да… – Владимир был в замешательстве. – Извини, я забыл, ты уже говорила. Ну тогда я это… завтра?

– Да, если хочешь позвонить, то позвони лучше завтра, хорошо?

– Хорошо, – упавшим голосом отозвался Осташов. Только в этот момент до него начало по-настоящему доходить, что его уже обыграли в игру, в которую он играть не намеревался.

– Ну чего ты? Расстроился? – голос Анны был исполнен почти интимной нежности. – Ну перестань, слышишь? Володь.

– Угу.

– Ну ладно, у меня тут еще дела есть. До завтра, хорошо?

Осташов молчал, его начала накрывать волна возмущения.

– Э-эй, Володь! Хорошо? Ты мне завтра позвонишь?

– Хорошо, – после долгого молчания ответил Владимир, и они попрощались, он – обиженно, она – деловито, явно думая уже о чем-то другом.

Осташову стало нестерпимо тошно. «Господи, с чего я начал разговор и к чему все скатилось?!» – мелькнуло в его голове. Действительно, он с таким пылом набирал ее номер, он так хотел быть великодушным, хотел, образно выражаясь, протянуть сильную руку, чтобы вытащить и любимую, и себя из болота запутанностей и неразберихи чувств, а в результате беседа двух равных почему-то плавно перетекла в общение просителя и благодетельницы. Это, во-первых. А во-вторых – с нулевым эффектом. Вместо того чтобы достигнуть по-настоящему нового уровня взаимоотношений, высокие переговаривающиеся стороны всего лишь вернулись к последнему, довоенному состоянию – состоянию полной неопределенности и туманности. Две державы не слились в единую федерацию, но и не провели демаркацию совместных границ.

Это ведь все уже было, подумал Осташов, и вот теперь – опять! Когда же будет конец этому бедламу? Просто даже уже скучно становится. Идиотизм какой-то. «Да что я, по-твоему, мазохист какой-то, что ли, чтобы меня так полоскать? – мысленно обратился он к Русановой. – Дура чертова».

Когда задумчивый и озадаченный Осташов поднялся на второй этаж, Наводничий и Хлобыстин увлеченно резались в бильярд.

– Вовец, хлопни водки, – сказал Григорий. – Мы тебя не дождались и уже по две порцухи залудили.

Владимир решил выбросить из головы разговор с Русановой и с удовольствием последовал совету друга. Водка была необыкновенно кстати. А после рюмки также кстати оказалось сало с хлебом.

Тем временем Василий разделал Григория под орех, и Осташов взял кий из руки побежденного.

– Конечно, набили здесь руку без меня, – ворчал Хлобыстин. – Друзья, между прочим (если они, конечно, всамделишные друзья), должны давать фору тому, кто пропускал тренировки и соревнования, и причем не по своей вине.

– Нет, как это тебе нравится, Вованище? – сказал Наводничий. – Он, видите ли, не по своей вине за решетку попал, а? Поневоле в неволе.

– А что, не так, что ли? – сказал Григорий.

– Залез в чужую квартиру, стырил у бедной бабушки компот – и как будто так и нужно! Ты иногда даже наглее меня бываешь, ей богу, – сказал Василий с некоторой долей уважения.

– Я в тюрьму не собирался, меня туда менты законопатили. Зато я вот у них свисток стырил, – Хлобыстин достал из кармана металлический милицейский свисток, в который он уже свистел (когда вошел в бильярдную) и выдал трель.